Авторская песня:

определения, термины, цитаты, интервью.

 

Владимир Высоцкий

О песнях, о себе 

 

        В принципе я предпочитаю не рассказывать свою биогра­фию, и не потому, что в ней есть  нечто такое, что я хочу скрыть, нет, а просто потому, что это малоинтересно. Интересней говорить про то, что я успел сделать за это время, а не про то, что успел прожить.

       Я знаю, что про меня ходит много всяких слухов, что мне приписывают массу песен, к которым я не имею ника­кого отношения, - ну и Бог с ними! Не хочу опровергать. Помните, как Александр Сергеевич сказал: «От плохих сти­хов не отказываюсь, надеясь на добрую славу своего имени, а от хороших, признаться, и сил нет отказаться». Так что...

       Ну, в общем, так. У меня в семье не было никого из актеров и режиссеров, короче говоря, никого из людей ис­кусства. Но мама моя очень любила театр и с самых-самых малых лет каждую субботу - лет до тринадцати-четыр­надцати - водила меня в театр. И это, наверное, осталось. Видно, в душе каждого человека остается маленький уголок от детства, который открывается навстречу искусству.

       Родители хотели, чтобы я стал нормальным советским инженером, и я поступил в Московский строительный институт имени Куйбышева на механический факультет. Но потом почувствовал, что мне... словом, невмоготу, и однажды залил тушью чертеж, в шестой раз переделанный, и сказал своему другу, что с завтрашнего дня больше в институт не  хожу. То есть формально я ходил,  чтобы получать стипен­дию, потому что тогда это были большие деньги - двадцать четыре рубля, но учиться перестал. А в это время я уже несколько лет занимался в самодеятельности, но это была не такая самодеятельность, к которой мы уже привыкли, - она сразу оскомину вызывает, и по ней уже прошлись у нас в фильмах и в прессе (Ливанов однажды спросил наше­го министра культуры: «А вы пошли бы к самодеятельному гинекологу?»), просто люди кроме своей работы занимались еще другим делом, любимым более, чем работа. Это было хобби, которое тогда еще не оплачивалось.

       Руководителем там был Богомолов, артист Художест­венного театра. Он на нас пробовал многие спектакли и ра­ботал с нами режиссёрски, как с профессионалами. И я начал у него набирать - очень сильно, по его словам. Ко­нечно, это меня увлекало больше, чем мое студенчество, и я просто ушел из института и стал поступать в студию МХАТ. Поступил туда с большим трудом - считалось, что мой голос не приспособлен для сцены. Меня даже пыта­лись отчислить из студии за профнепригодность из-за го­лоса, но руководитель курса Павел Владимирович Мас­сальский не позволил.

       Закончил студию в числе нескольких лучших учеников, стал выбирать себе театр. Тут у меня была масса неудач, но мне не хочется сейчас об этом говорить. Меня приглашали туда-сюда, а я выбрал Московский театр Пушкина - худший вариант, как оказалось, из всего, что мне предла­гали. Тогда режиссер Равенских начинал там новый театр (а я всё в новые дела куда-то суюсь), наобещал мне «сорок бочек  арестантов»   и   ничего   не  выполнил.   Он  говорил: «Я всех уберу, Володя» - и так далее, но, в общем, он нико­го не убрал, предпринял половинчатые меры, хотя ему был дан полный карт-бланш на первые полтора-два года: делай что хочешь, а потом будем смотреть результаты твоей работы. Но он так и остановился на половине и ничего инте­ресного из этого театра не сделал - поставил несколько любопытных спектаклей, и всё. Я понимаю, что это жестоко - менять труппу, увольнять людей, но без этого невозможно создать новое дело. Нужно приходить со своим и еще как можно больше брать своих. Надо работать кланом,  а иначе ничего не получится. Я оттуда ушел, начал  бродить по разным театрам: работал два месяца в Tеатре миниатюр - меня оттуда прогнали; поступал в «Современник», мне даже дали там дебют - я играл Глухаря в «Двух цветах», но чего-то там не случилось. Снимался в кино в маленьких ролях, снова вернулся в Театр Пушкина, а потом, когда организовался Театр на Таганке, я стал в нем работать, порекомендовал меня туда Слава Любшин. Вот и все, творческая биография у меня довольно короткая.

 

       Пишу я очень давно. С восьми лет писал я всякие вирши, детские стихи про салют. А потом, когда стал немножко постарше, писал всевозможные пародии. Все балуются в юности стихами и собираются это делать и в будущем. Почти все могут писать - это не так сложно - и знают, как зарифмовать «кровать» с «убивать» или «мать» и так далее, но это ничего не стоит, это дело четвертое или пя­тое - рифмовка. Можно взять историю русской рифмы, словарь для рифмовки - и пошел шпарить! И так можно графоманствовать всю жизнь, а вот некоторые почему-то со временем превращаются в Евтушенко, Вознесенского, Ахмадулину и Окуджаву.

       Большинство бросают писать очень рано, а если продол­жают, то как-то по инерции, а потом все-таки всё равно бросают, уходят. Некоторых заедает суета, некоторые по­нимают цену настоящей поэзии или понимают, что их поэзия - подражательство: это было прекрасно поначалу, когда казалось, что всё умеешь... И только очень немногие продолжают заниматься этим дальше, если видят в этом смысл.

       Мне повезло в этом отношении. Мне казалось, что я пишу для очень маленького круга - человек пять-шесть - своих близких друзей, и так оно и будет всю жизнь. Это были люди весьма достойные, компания была прекрасная. Мы жили в одной квартире в Большом Каретном переул­ке - теперь он называется улица Ермоловой - у Лёвы Кочаряна, жили прямо-таки коммуной. И как говорят, «иных уж нет, а те далече». Я потом об этом доме даже песню написал «Где твои семнадцать лет?». Тогда мы только начи­нали, а теперь, как выяснилось, это все были интересные люди, достаточно высокого уровня, кто бы чем ни занимал­ся. Там бывали люди, которые уже больше не живут: Вася Шукшин прожил с нами полтора года, он только начинал тогда снимать «Живет такой парень» и хотел,  чтобы я пробовался у него. Но он ещё раньше обещал эту роль Куравлёву, и я очень рад, что Лёня ее сыграл. Так и не пришлось мне поработать с Шукшиным, хотя он хотел, чтобы я играл у него Разина, если бы он стал его снимать. Нет больше Васи.

       И еще нету хозяина этой квартиры, Лёвы  Кочаряна. Он успел снять только одну картину как режиссер: «Один шанс из тысячи» - он его поймал и быстро умер. Он yспел немного. Он жил жарко: вспыхнул и погас - мгновенно.

       А из ныне живущих и работающих - это Андрей Тарковский, он тогда только думал про «Рублева»; это писатель Артур Макаров; актер Миша Туманов, позже он работал в режиссуре на «Мосфильме»; сценарист Володя Акимов... Толя Утевский и еще несколько человек, не имеющих никакого отношения к таким публичным профессиям. Вот эти люди были моими первыми слушателями и судьями.

       Мы собирались вечерами, каждый божий день, и жили так полтора года. Только время от времени кто-то уезжал на заработки. Я тогда только что закончил студию MXAT и начинал работать. И тоже уезжал где-то подрабатывать. Мы как-то питались, и, самое главное, - духовной пищей. Помню, я всё время привозил для них свои новые песни и им первым показывал: я для них писал и никого не стеснялся, это вошло у меня в плоть и кровь. Песни свои я пел им дома, за столом, с напитками или без - неважно. Мы говорили о будущем, еще о чем-то, была масса проектов. Я знал, что они меня будут слушать с интересом, потому что их инте­ресует то же, что и меня, что им так же скребет по нервам всё то, что и меня беспокоит.

 

       Это было самое запомнившееся время моей жизни. Позже мы все разбрелись, растерялись и редко-редко ви­димся. Я узнаю от людей про Андрея Тарковского, про Артура, который бросил Москву и живет в деревне, зани­мается рыбнадзором. Но всё равно я убежден, что каждый из нас это время отметил, помнит его и из него черпает. Многое-многое, что я вижу в картинах Андрея, из тех наших времен, я это знаю.

        Можно было сказать только полфразы, и мы друг друга понимали в одну секунду, где бы мы ни были; понимали по жесту, по движению глаз - вот такая была притирка друг к другу. И была атмосфера такой преданности и раско­ванности - друг другу мы были преданы по-настоящему, - что я никогда и не думал, что за эти песни будут мне аплодировать. Сейчас уж нету таких компаний: или из-за того, что все засуетились, или больше дел стало, может быть.

       Я никогда не рассчитывал на большие аудитории - ни на залы, ни на дворцы, ни на стадионы, - а только на эту небольшую компанию самых близких мне людей. Я думал, что это так и останется. Может быть, эти песни и стали известны из-за того, что в них есть вот этот дру­жеский настрой. Я помню, какая у нас была тогда атмосфе­ра: доверие, раскованность, полная свобода, непринужден­ность и, самое главное, дружественная атмосфера. Я видел, что моим товарищам нужно, чтобы я им пел, и они хотят услышать, про что я им расскажу в песне. То есть это была манера что-то сообщать, как-то разговаривать с близкими друзьями. И несмотря на то, что прошло так много времени, я всё равно через все эти времена, через все эти залы стараюсь протащить тот настрой, который был у меня тогда.

       Никогда не работал я с внутренним редактором, который сидит в каждом из нас и говорит: «А это я лучше не буду». По молодости лет я писал тогда дворовые песни. Была какая-то тоска по нормальной человеческой интонации - у меня так навязла в ушах эта липкая интонация песен, которые исполняли со сцены под оркестр. Такое, может, было в то время междувластие, и никто ничего не понимал: что будет? куда песня пойдет? Оно и до сих пор непонятно, куда идет эстрадная песня: большой оркестр, все поют - и все одинаково...

       Гитара у меня появилась не сразу. Сначала я играл на рояле, потом - на аккордеоне. Я тогда еще не слышал, что можно петь стихи под гитару, и просто стучал ритм песни по гитаре и пел свои и чужие стихи на ритмы. Недавно мне принесли старую запись - я был еще студентом перво­го курса студни МХАТ. Представляете, тогда почти совсем не было магнитофонов, и все-таки эту запись кто-то сде­лал. Там я стучал:

                                      Алешка жарил на баяне,

                                      Гремел посудою шалман,

                                      А в дыму табачном, как в тумане,

                                      Плясал одесский шарлатан...

       Это какие-то припевки одесские, но слышу - действи­тельно я! 3начит, я давно тосковал по ритмизации стиха.

       Вообще, я песни пишу сколько себя помню. Но раньше я писал пародии на чужие мелодии, всякие куплеты. В теат­ральном училище я писал громадные «капустники», на полтора-два часа. Например, на втором курсе у меня был «капустник» из одиннадцати или двенадцати пародий на все виды искусств: там была и оперетта, и опера «вампука», в плохом смысле слова, естественно. Мы делали свои тексты и на студийные темы, и на темы дня, то есть я давно писал комедийные вещи, и всегда с серьезной подоплекой. А  потом я не стал этого делать, потому что вскоре после окончания студии Художественного театра - молодым еще человеком - услышал пение Окуджавы, по-моему, это было в Ленинграде, во время съёмок. Его песни произвели на меня удивительное впечатление не только своим содержанием, которое прекрасно, но и тем, что, оказывается, можно в такой вот манере излагать стихи. Меня поразило, насколько сильнее воздействие его стихов на слушателей, когда он читает их под гитару, и я стал пытаться делать это сам. Стал делать, конечно, совсем по-другому, потому что я не могу, как Булат, - это совсем другое дело. Но всё-таки я стал писать в этой манере именно потому, что это не песни - это стихи под гитару. Это делается для того, чтобы еще лучше воспринимался текст.

       Вот только в этом смысле был у меня элемент подражания, а в других смыслах - нет. Никогда не подражал я ни Булату, ни другим ребятам, которые в то время писали. Мы с Булатом работаем в одном жанре, и обычно в этом случае возникает какое-то соревнование. У нас с ним ника­ких соревнований нет. Я пишу очень разные песни, почти все они написаны от первого лица. Булат это делает реже, но я и не хочу сравнивать, скажу только, что отношусь к нему с большим уважением, просто я его люблю  - и стихи его, и как он это делает, и вообще как личность, - это само собой. Он мой духовный отец и в этом смысле остается для меня самым светлым...

       Мне, в общем-то, страшно повезло, что я не бросил пи­сать стихи. Не бросил потому, что поступил работать в Театр на Таганке. Я пришел туда через два месяца после того, как он организовался, и увидел, какое в их спектакле было обилие брехтовских песен и зонгов, которые исполнялись под гитару и аккордеон. И так исполнялись, как я бы мечтал, чтобы мои песни были исполнены: не как вставные номера, чтобы люди в это время откинулись и отдыхали, а как необходимая часть спектакля.

 

       Меня взяли на Таганку. Правда, несколько моих песен ещё до этого звучало в некоторых спектаклях старого таган­ского Театра драмы и комедии. И Юрий Петрович Любимов, наш главный режиссер, отнесся с уважением к этим песням и предложил мне работать во многих спектаклях как автору текстов и музыки. Я думаю, он предложил мне работать из-за того, что эти мои песни не были ни на кого похожи. Он очень сильно меня в этом поддерживал, всегда приглашал по вечерам к себе, когда у него бывали близкие друзья - писатели, поэты, художники, - и хотел, чтобы я им пел, пел, пел.

Я не знаю, но думаю, что именно из-за этого я про­должал писать: мне было как-то неудобно, что я всё время пою одно и то же. Тем более что я стеснялся петь свои дворовые песни в этих компаниях, а их у меня тогда было больше, чем недворовых. Я хотел, чтобы всякий раз, когда я приходил в такие компании или когда мне предла­гали написать песню для спектакля, мне не приходилось искать песни среди своего старого репертуара. И, видимо, больше всего на меня подействовало, что люди, работавшие рядом со мной, не оказались безразличными к этому делу.

       Разные люди были в Театре на Таганке, и они всерьез отнеслись к моим стихам. Кроме Любимова, их заметили члены художественного совета нашего театра. Это потрясающий народ! С одной стороны, поэты: Евтушенко, Вознесенский, Самойлов, Слуцкий, Окуджава, Белла Ахмадулина, Левитанский; писатели: Абрамов, Можаев - в об­щем, «новомировцы», которые начинали печататься в «Но­вом мире». С другой стороны, ученые: Капица, Блохинцев, Флеров... Капица-старший - самый-самый! - основоположник, удивительный человек... Бывали в театре и музы­канты, Шостакович часто приходил...

       А может быть, я ошибаюсь, может быть, я всё равно продолжал бы писать и не оказавшись на Таганке. По­тому что раньше - это я только сейчас обратил внимание, - если я начинал работать и приходила какая-то строка, я всегда садился и записывал ее. А теперь она меня мучает и всё равно заставит прийти к письменному столу. Так что, возможно, я и сам всё равно продолжал бы писать, но не так, как при поддержке театра.

       Человека всегда нужно вовремя, в какой-то определен­ный момент подхватить, поддержать. Я знаю, что очень мно­го талантов погибло из-за того, что не представилось под­ходящего случая. Правда, иногда надо «подставиться» под случай, как мишень под пулю, но сам случай должен быть. Кто-то должен проявиться, кто-то должен обязательно под­держать, чтобы ты почувствовал: то, что делаешь ты, нужно!

       Написав первый раз музыку к некоторым стихам Вознесенского, я стал кое-что делать для нашего театра. Пожалуй, первой моей песней, профессионально исполненной в спектакле, была песня белых офицеров «В куски разлетелася корона», но это песня для персонажа, со сцены я её не пою. А потом мне стали предлагать мои друзья из других театров, чтобы я приходил и писал песни для их спектаклей. Но я к тому времени был уже тертый калач и стреляный воробей: я знал, как обычно используется песня: во-первых, там оставляют только то, что им нужно, а во-вторых, дают их петь тем, кто делать этого не умеет.

 

       То же самое было в кино. Всякий раз, когда я там появлялся, меня просили: «Может быть, ты чего-нибудь споешь?» - и я всегда брал гитару и чего-нибудь пел. Потом стал писать песни специально для своего героя, для персо­нажа, которого играю. Но я уже тогда старался петь так, чтобы они имели еще какую-то другую нагрузку, чтобы они не были вставным номером - песней, которая украшает роль. Но потом я это дело бросил - ну спел ты её с экрана, но если песня не звучит как самостоятельная единица, то так ли уж она нужна.

       Теперь я стараюсь писать песни в картину так, чтобы сам потом мог спеть её и для вас в любом выступлении, чтобы она имела самостоятельную ценность. Чтобы у нее был свой сюжет или какая-то своя идея, даже оторванная от сюжета; чтобы она шла в параллель с кинематографи­ческим действием или даже за экраном, а не принадлежала только тому зрелищу, в которое она вставлена. Я не очень-то даю обижать мои песни. Меня - пожалуйста, песни - нет. Иногда работаешь, грызешь ногти, в поте лица, как говорится, подманиваешь оттуда это так называемое пресло­вутое вдохновение - иногда оно опустится, а иногда и нет - и сидишь до утра. А потом смотришь - песня идет на титрах, и ты в это время читаешь: «Директор фильма - Тютькин», а в это время идет самый главный текст, который ты написал.

       Ну и, конечно, досадно, и я всегда ругаюсь с режиссё­рами, с авторами сценария, что я тоже, дескать, хочу, чтобы было слышно то, что я написал. Иногда это удается, а иногда - не особенно. В общем, из пяти моих песен для кино только одна доходит до зрителя.

       В этот же период я встретил Славу Говорухина, и ужасно рад, что он с таким доверием ко мне отнесся и предложил написать песни для своей первой картины. Потом это вошло в привычку, я стал писать для него много, почти во все его работы.

       Первую свою песню я написал в Ленинграде где-то в 1961 году. Дело было летом, ехал я в автобусе и увидел впереди себя человека, у которого была распахнута рубаха и на груди была видна татуировка - нарисована была очень красивая женщина, а внизу написано: «Люба, я тебя не за­буду!»  И мне почему-то захотелось про это написать. Я сделал песню «Татуировка», только вместо «Любы» поставил для рифмы «Валю».

       Вот так получилась первая песня. И поскольку в то время я только учился играть на гитаре, а чужие песни всегда труднее разучивать, - я стал писать свои. И вот так потихоньку дошел до такой жизни.

 

       Первые мои песни - это дань времени. Это были так называемые «дворовые», городские песни, ещё их почему-то называли блатными. Это такая дань городскому романсу, который к тому времени был забыт. Эти песни были бес­хитростные, была, вероятно, в то время потребность в прос­том общении с людьми, в нормальном, не упрощенном разговоре со слушателями. На них обязательно были следы торопливости, это мои мысли, которые я привозил из своих поездок, а рифмовал их для простоты, чтобы не забыть. В каждой из первых песен была одна, как говорится, но пла­менная страсть: в них было извечное стремление человека к свободе, к любимой женщине, к друзьям, к близким лю­дям, была надежда на то, что его будут ждать. Помните эту песню: «За меня невеста отрыдает честно, за меня ребя­та отдадут долги...»? Это - о друзьях, это очень мне близ­ко: я и сам в то время точно так же к дружбе относился, да и сейчас стараюсь. Так оно, в общем, и осталось: я жил, жи­ву и продолжаю жить для своих друзей и стараюсь писать для них, даже для ушедших и погибших.

       Когда говорят, что мои ранние песни были на злобу дня, а теперь будто бы я пишу песни-обобщения, по-моему, это неправда: это невозможно определить, есть обобщение или его нет, - пусть критики разбираются. Потом, со вре­менем, всё это видоизменилось, обросло, как снежный ком, приняло другие формы и очертания. И песни немножечко усложнились, круг тем стал шире, хотя я всё равно пытаюсь их писать в упрощенной форме, в нарочно примитизированных ритмах.

       Я не считаю, что мои первые песни были блатными, хотя там я много писал о тюрьмах и заключенных. Мы, дети военных лег, выросли все во дворах в основном. И, конечно, эта тема мимо нас пройти не могла: просто для меня в тот период это был, вероятно, наиболее понятный вид страдания - человек, лишенный свободы, своих близких и друзей. Возможно, из-за этого я так много об этом писал, а вовсе не только о тюрьмах. А что, вы считаете, что совсем не стоит об этом писать?

Эти песни принесли мне большую пользу в смысле поиска формы, поиска простого языка в песенном изложе­нии, в поисках удачного слова, строчки. Но поскольку я писал их всё-таки как пародии на блатные темы, то до сих пор это дело расхлебываю. Я от них никогда не отме­жевывался - это ведь я писал, а не кто-нибудь другой! И я, кстати, всегда пишу что хочу, а не по заказу. А в общем, это юность, все мы что-то делали в юности; некоторые счи­тают, что это предосудительно, - я так не считаю. И просто­ту этих песен я постарался протащить через все времена и оставить её в песнях, на которых лежит более сильная, серьёзная нагрузка.

 

       Много я слышал претензий и к моей «вульгарной мане­ре исполнения» и так далее. Да ерунда всё это! Неважно, кто и как исполняет, в какой форме. Важно — ч т o! И интересно это людям или нет.

      Я слышал много подделок под мои песни. Сейчас их делать стало труднее, потому что появилась хорошая ап­паратура, и сразу можно отличить мой голос от того, что подделано. А раньше подделок было очень много, и слуша­тели считали, что, если кто-то хрипит, - это Высоцкий. Хочу сказать, что если вам когда-нибудь попадутся записи, где, во-первых, неприличные слова, во-вторых, такая дешёвая жизненная проза, то сразу можете считать, что это пес­ни не мои. Подделывать в то время было очень легко, так как эти записи десятикратно, стократно переписываются, и хриплый голос сделать очень просто, а если ещё и записать где-нибудь на улице, то и будет, как многие считают, полное впечатление,  что   поет  Высоцкий.   Я   однажды  услышал такую запись и сам перепутал - отличил только потому, что сам пою и знаю свои тексты.

       Однажды  в  Одессе,  на  «толчке»,  я   видел  человека, который стоял за громадными стопами пленок - его из-за них почти не было видно — и торговал «моими» песнями. Так в этой пленке из тридцати пяти песен было примерно пять вещей, которые пел я, а остальные тридцать пел ка­кой-то другой человек, которого звать Жорж Окуджава. Он, значит, взял себе фамилию Булата и поет, стервец, моим голосом, при этом старается петь и мои, и булатовские песни. Поет настолько похоже, что поразительно.

       Эти песни мне очень вредят, меня часто по этому по­воду вызывают, разговаривают со мной, дескать, как вам не стыдно, что вы делаете?! А несколько лет назад был специальный приказ по управлению культуры, мне запретили год   выступать,   и   в   приказе   было   названо   несколько песен, которые мне вообще не принадлежат. Даже была целая статья в газете «Советская Россия» - «О чем поет Высоцкий?», где основные обвинения в мой адрес были построены не на моих песнях. А я никогда не пел с «чу­жого голоса» и никому не подражал и вообще это занятие считаю праздным и довольно глупым. Я даже жаловался по  поводу  этой  статьи,  мне  ответили,  что   «меры  приняты», но я считаю, что приняты недостаточно. Потому что должен был кто-то написать такую же статью в такой же газете, которая так же широко читается, и сказать там, что   «песни  эти - не   его   и   обвинения  в  адрес   Высоц­кого сделаны ошибочно». Но, к сожалению, этого сделано так и не было.

 

          У  меня  есть надежда,  что  песни  мои  могут  достав­лять радость людям. Я убежден, что разговоры, которые идут обо мне, что мои  песни  якобы вредны,  несостоятельны. А что касается «блатных» песен, которые я писал в молодости, - их можно воспринимать как пародии или не пародии,  но я считаю, что в них тоже ничего плохого нет, потому что они с юмором, о действительных отно­шениях людей, а то, что кто-то в них «сидит» или «не си­дит», - не имеет значения.

       Песни у меня совсем разные, в разных жанрах: сказ­ки, бурлески, шутки, просто какие-то выкрики на маршевые ритмы. Но все это - про наши дела, про нашу жизнь, про мысли свои, про то, что я думаю.

       Есть ли у меня какое кредо? Про это лучше не гово­рить - нужно слушать песни самому и как-то делать выво­ды. Ведь если бы я мог коротко сформулировать, чего я хо­чу и о чем я думаю, я бы тогда их не писал, а просто написал бы на бумажке несколько строк, что «вот, я счи­таю так, так и так», и на этом бы закончил. А если я всё же их пишу, эти самые песни и тексты, то их, наверное, нужно столько рассказывать, сколько они будут звучать.

       Я получаю много писем, в которых люди благодарят меня за песни - за шуточные, военные, сказки, а вовсе не за те, о которых писала газета, что их «в пьяных ком­паниях заводят».

Главное, что я хочу делать в своих песнях, - я хотел бы, чтобы в них ощущалось наше время. Время нервное, бешеное, его ритм, темп. Я не знаю, как это у меня получается, но я пишу о нашем времени, чтобы получилась вот такая общая картина: в этом времени есть много юмо­ра, и много смешного, и много еще недостатков, о кото­рых тоже стоит писать.

       Я занимаюсь авторской песней - сам пишу тексты, ме­лодии, сам исполняю. Это неумирающее искусство, оно на­чалось очень давно, много-много веков назад, У нас - среди акынов, а у них - среди всяких Гомеров. У нас тоже с гус­лями ходили и пели песни. Короче говоря, у авторской песни есть и история, и традиция, поэтому я и предпо­читаю заниматься именно ею, хотя мне в последнее время часто предлагали выступать со всевозможными ан­самблями и оркестрами.

       Но сейчас, я считаю, у нас несправедливо обращаются с авторской песней. С ней произошло много неприят­ностей: сначала ее делали самодеятельной, потом - турист­ской и как-то отпугнули от нее слушателей. Во всем мире авторская песня процветает: во Франции многие сами пи­шут себе либо музыку, либо тексты, либо и то и другое и сами исполняют: и Брассенс - великий, изумительный Брассенс, и Брель, и Азнавур, а из молодых - Максим ле Форестье. Это как-то у них считается само собой разу­меющимся, и ни у кого не возникает сомнений, что автор­ская песня имеет право быть на сцене. Наоборот, она более интересна: она дает колоссальные возможности человеку, который ею занимается, и позволяет людям, которые сидят в зале, испытывать совсем другие эмоции.

 

        У нас - нет. У нас считается, что у песни должно быть несколько авторов: отдельно композитор, отдельно автор текста и отдельно исполнитель, - так что песню должны делать совсем разные люди. И обязательно отдельно дол­жен звучать оркестр. Да еще несколько человек мы поставим с боков и так далее - вот тогда будет «та песня, что нам нужна!». Но я надеюсь, что такой подход к песне скоро пропадет, исчезнет. Авторская песня так же отли­чается от эстрадной, как, скажем, классический балет от присядки.

      

       Для меня авторская песня - это возможность беседо­вать, разговаривать с людьми на темы, которые меня вол­нуют и беспокоят; рассказывать им о том, что меня скребет по нервам, рвет душу и так далее, - в надежде, что их беспо­коит то же самое. И если у меня есть собеседник и воз­можность об этом рассказать, особенно такому большому количеству людей, - это самая большая для меня награда. Авторская песня предполагает непринужденную атмосфе­ру, атмосферу раскованности, дружественности, свободы. В ней нет показухи, приподнятости, зрелищности, отстра­нения от зрительного зала - нет рампы. Она требует зрите­лей, требует собеседника. Мне кажется, что причина ее популярности вот в таком дружественном настрое, в воз­можности разговаривать с людьми нормальным человече­ским языком, рассчитывая в ответ на доверие.

      

       Самое главное в авторской песне - текст, информация, поэзия. Это вообще не песня - это стихи, которые испол­няются под гитару, и положены на ритмическую основу, гитарную или аккордеонную - это неважно, это только для того, чтобы усилить воздействие на слушателей, а больше ничего.

Над песней работать надо больше, чем над крупным поэтическим произведением. Её надо ещё больше очищать, чтобы она влезала в уши и в души одновременно. Не отдельно - сначала услышал, потом осознал, а сразу. Потом её можно взять домой, найти второй план, третий, четвер­тый - кто как хочет, но в душу она должна сразу вхо­дить.

       Из-за этого кто-то даже сказал, что песня должна быть немножко глуповата. Это не совсем так. Просто форма должна соответствовать содержанию, все должно быть еди­ным, ничто не должно мешать друг другу.

       Авторская песня проста, но всегда пишется непросто. Она делается на конкретном материале, помогает перено­сить какие-то невзгоды, проникает в душу, отвечает настроению. Она, очевидно, оттого легко запоминается и нра­вится людям, что не диктует; она про то, что люди сами чувствуют, - просто их чувства выражены словами песни.

      

       Теперь - самое главное. Если на две чаши весов бросить мою работу: на одну - театр, кино, телевидение, мои выступления, а на другую - только работу над песнями, то, я вас уверяю, песня перевесит! Несмотря на кажущуюся простоту этих вещей - можете мне поверить на слово, и занимаюсь этим давно, - песни требуют колоссальной от­делки и шлифовки, чтобы добиться в них вот такого, будто бы разговорного тона. Я вам должен сказать, что песня для меня - никакое не хобби, нет! У меня хобби - театр. (И вообще самая лучшая профессия - это хорошо оплачи­ваемое хобби.)

 

        Когда пишешь, песня всё время живет с тобой, вер­тится в голове, никогда тебя не покидает. Ты отбираешь и вылизываешь каждое слово. Я не говорю, что все автор­ские песни равноценны и обязательно поэтичны, но колос­сальная работа затрачивается именно на слова, на тексты, на то, чтобы она легко входила к вам в уши и в умы. Но потом, когда вы возьмете к себе домой записанное на маг­нитофон и снова начнете слушать, вдруг увидите, что одно­временно со смехом вас иногда прихватывает за горло, по­тому что всё это сделано на довольно печальном материа­ле, хотя и в шутливой форме, - я уж не говорю о серьезных вещах, маршевых с самого начала.

       У авторской песни есть, конечно, масса недостатков: бедность сопровождения, упрощенный ритм. Но в зависи­мости от аудитории, от настроения, которое каждый раз у нас с вами образуется, все эти песни будут звучать по-друго­му, чем в прошлый раз. Вы увидите, что они почти не по­хожи на прежнее исполнение: я никогда не могу повто­риться из-за того, что каждый раз - разные люди, видишь другие глаза, витает иной настрой, и потому всегда поешь по-другому. Иногда мне кажется, что я на выступлении «попал в десятку», выше не прыгнешь - так точно в этот раз я спел. И я всегда думаю: в следующий раз повторю - будет точно так же. И никогда не получается! Потому что - другие люди, иная устанавливается здесь, в помещении, атмосфера, и повторить ты не можешь. Ты чувствуешь - поешь совсем по-другому. Ты эту обстановку воспринима­ешь каким-то локатором и ты поешь - хуже или лучше, неизвестно, - но обязательно по-другому.

       Что ещё очень важно, я сам это перед вами исполняю, мои слова - что хочу, то и делаю: какое-нибудь выкину, другое вставлю - всё это зависит от меня, это всё мое. Значит, я могу в зависимости от аудитории, от того, какое сегодня настроение, и поменять ритм, и придать песне другую окраску. И вдруг шуточная песня будет выглядеть серьёзной. Короче говоря, авторская песня допускает импровизацию, она более подвижна.

       Ещё  раз  хочу  повторить:  авторская  песня - это  со­вершенно самостоятельный вид искусства. Пусть я не про­фессиональный композитор - хотя имею какое-то музыкальное образование - и не профессиональный поэт, но песни я пишу уже много лет и отношусь к ним очень серьёзно. Поэтому у меня есть какой-то элемент досады по поводу того, что это направление - авторская песня - не получает пока у нас должного признания. Надеюсь, что это явление временное, и я сейчас  занимаюсь тем, чтобы каким-то образом пробить брешь в этом затишье. У меня много песен звучит с экрана: я писал песни для фильмов и во многие спектакли московских театров. И не только московских - по всему Союзу идут эти спектакли.

       

       Авторской песне не нужно никаких сцен, никаких рамп, никаких фонарей. Я пел в ангарах, в подводных лодках, на летном поле, среди черных, как жуки, механиков, в то время, как снижались боевые машины, и мы только немного отходили, чтобы было слышно слово; пел на полях гигант­ских стадионов, в комнатах, в подвалах, на чердаках, - где угодно, это не имеет значения.

  

       На пароме однажды пел  «привязанным морякам» - так называют тех, которые работают на паромах. У меня бы­ло три часа для отдыха, а они, оказывается, устроили там какой-то банкет, очень долго ждали. Я пел им всю ночь, а они  мне  рассказывали  разные  истории.   Для   авторской песни не нужна обстановка - для нее нужна атмосфера. У меня есть гитара, ваши глаза - и больше ничего. Есть ещё мое желание рассказать вам о том, что меня волнует, и ваше, надеюсь, меня услышать. Но это очень много, и если вот  э т о создается - то, что не ухватишь ни умом, ни глазом, а каким-то, я не знаю, шестым чувством, - как хотите называйте: контакт, атмосфера, что угодно! - это для меня самое ценное.

       

       Меня часто спрашивают, какая разница между автор­ской песней и песней, которую вы повсеместно и повсе­дневно слышите и видите по радио и телевидению. Есть громадная разница. В общем, на мой взгляд, это два совершенно разных песенных жанра. Если говорить очень коротко, то эстрадной песне не важно - что, ей важно - как. Эстрадная песня не интересуется ни вторым планом в тексте, ни другим дном - всё есть как есть. Лишь бы зарифмовать, лишь бы звучали голос и оркестр.

Я иногда слушал эти песни и никак не мог понять: а почему, что там такое? Вот, например, такая песня: «На тебе сошелся клином белый свет, на тебе сошелся клином белый свет, на тебе сошелся клином белый свет, и мелькнул за поворотом санный след...» И так далее. И я всегда задумывался, а что же тут такое?! И главное, два автора текста наверху. Значит, один не справился: сложный очень текст, с большим подтекстом, второй прибавился к нему.

       Или вот эта песня, что «провожают самолеты совсем не так, как поезда». Я думал, что, может быть, за этим что-то скрыто. Нет, оказывается, просто действительно провожают пароходы не так, как самолеты, и, в общем, ничего больше за этим нет.

       Эстрадная песня - это зрелище прежде всего. Это все­гда смена номеров, меняющийся свет, рампа эта преслову­тая, как граница между зрительным залом и сценой. Там и акробаты кувыркаются, фокусники фокусничают, буфет работает - одним словом, это такое зрелище, такое празд­ничное состояние. И если зрелище из нее убрать, она очень многое потеряет.

       Вы обратите внимание: даже если вам полюбилась какая-то эстрадная песня - ну не полюбилась, а запомни­лась, навязла в ушах, будем так говорить - и вы её хотите услышать на концерте живьем, вы будете очень разочаро­ваны. Потому что она будет точно такой, какой вы её уже раньше слышали. И никогда вас не будут подстерегать никакие неожиданности. Эта песня, к сожалению, лишена импровизационности. Это песня - более казенная, что ли. Певец репетирует и добивается, на его взгляд, оптималь­ного варианта и потом уже шпарит, как говорится, одно и то же раз за разом. Никогда он не может что-то в песне поменять, никогда он не зависит от аудитории...

       Певцы подчас обладают замечательными голосами, по нескольку лет учатся петь, у них голоса звучат всегда оди­наково и ровно. Больше всего они увлекаются музыкаль­ным оформлением, оркестровкой, оркестром, чтобы это всё было слито воедино. Поэтому это всегда звучит четко, твердо, очень крепко и безошибочно обычно. Никаких пере­мен вы не услышите.

 

       Редко «полюбляются» песни, которые много и часто ис­полняются даже по телевидению. В передаче «Алло, мы ищем таланты» - все ищут и находят их - каждый талант выходит и шпарит под кого-то, кого он себе выбрал в образец. Это тоже отрицательная сторона эстрадной песни, потому что всегда хочется видеть на сцене личность, индивидуальность, человека, имеющего о чём-то свое мнение.

       Конечно, и на эстраде бывают хорошие тексты. Вот Бернес, например, он никогда не позволял себе петь плохую поэзию. Ведь сколько лет он уже не живет, а услышите его голос по радио - вам захочется прильнуть, услышать, про что он поет. Он был удивительным человеком, и то, что он делал на сцене, приближается к идеалу, о кото­ром я мечтаю как об идеале исполнительском. Такому человеку я мог бы отдать всё, что он захотел бы спеть из моего. Кстати, он пел мою песню «Братские могилы» в фильме «Я родом из детства», я начал с ним работать, но, к сожалению, поздно.

       И сравните: «Яблони в цвету - како-о-е чудо!..» Это, кстати, совсем глупо, потому что и тополи в пуху - како-о-е чудо!.. Давайте ещё покричим про тысячи вещей чудесных весной - про всё, что в цвету. А если рядом с этим просто вспомнить стихи Есенина:

 

                                           ...Всё пройдет, как с белых яблонь дым.

                                              Увяданья золотом охваченный,

                                              Я не буду больше молодым, -

 

и сразу становится ясно: тут - поэзия, а там - не пойми что!

       Обычно в эстрадной песне, которую мы с вами каждый день смотрим по телевизору, хлебаем полными пригоршня­ми, очень мало внимания уделяется тексту. Я знал одного поэта, который говорил, что он в основном делает это поутру, когда чистит зубы. В это можно поверить, когда слышишь текст: «На тебе сошелся клином белый свет...»

       Я, конечно, не хочу огульно охаивать всё, что поется с эстрады, кое-что я там люблю и с удовольствием сам слу­шаю. В основном когда тексты песен делают поэты. Сейчас стали писать для певцов и Белла Ахмадулина, и Анд­рей Вознесенский, и Женя Евтушенко, - и тогда это бы­вает удачно.

 

       Часто спрашивают, где я беру темы для своих песен? Темы - повсюду: те новые впечатления, которые я получаю, являются основой, а вообще это всё придумано, обрастает материалом. Я же имею право на авторскую фантазию, на какие-то допуски. Песни мои - сюрреальные: в них иногда происходят такие вещи, которых мы в нормальной жиз­ни, может быть, никогда и не видим. 10 процентов я беру из чьих-нибудь рассказов и собственных впечатлений, а на 90 процентов всё придумано. Иначе нет тайны, её даже пес­ней не назовешь, какая же это поэзия?!

  

      Очень часто из тех мест, где я бываю в поездках или па гастролях, я привожу различные зарисовки и свои впечатления. Потом делаю из них либо песню, либо так и оставляю это просто зарисовкой, то есть тем, на что упал взгляд в данный момент. Эти вещи не тянут на песню, в них нет второго дня. В некоторые песни я совсем не стараюсь вложить точный смысл и эдакую целенаправлен­ность. Песни против пьянства и пьяниц - это тоже типа зарисовок.

       Я знаком со многими ребятами-геологами, они мне рас­сказывали всякие истории, поэтому я в свое время тоже отдал дань туристской и геологической песне. Ну а теперь я стараюсь писать на общечеловеческие темы.

        Как-то в Грузии в одном из тостов один товарищ мне сказал, что он присутствовал при многих разговорах, ко­гда я с интересом слушал, как делаются швеллерные бал­ки, как делается мост из опор. И я, говорит, всегда удивлялся, почему ему это интересно, какой ему смысл это слушать? И вдруг вижу, что некоторые из этих сведе­ний через несколько лет каким-то боком появляются у него в песнях.

       У меня много друзей среди моряков, это одна из самых уважаемых профессий. Я часто встречаю своих друзей в портах, «с приходом», и пока танкер или сухогруз разгружается, мы где-нибудь у друзей в каюте сидим несколько дней напролет; я внесен в судовую роль. А потом они снова уходят, снова без берега несколько месяцев. И неудивительно, что некоторые песни написаны в их честь, для них, про них. И даже - на борту кораблей.

      

       Героев я не ищу - в каждом из нас похоронено по край­ней мере тысяча персонажей. Вот вы выбрали эту профес­сию, а могли бы выбрать другую и иметь другой характер. А потом, наверное, есть глаз, есть ухо, слышишь и видишь всё вокруг, если можешь. Я не знаю, это трудно объяс­нить, где я беру героев для песен - вот они здесь, вы все здесь передо мной сидите.

 

      Мне пишут в письмах, был ли я тем, от имени кого пи­шу: не был ли шофером, не воевал ли, не «трудился» ли на Севере, не был ли шахтером и так далее. Это всё происходит оттого, что почти все мои песни написаны от перво­го лица: я всегда говорю «я», и это вводит некоторых людей в заблуждение. Они думают, что если я пою от имени шофера, то я им был; если это лагерная песня, то я обя­зательно сидел, и так далее. Просто некоторые привыкли отождествлять актера на сцене или экране с тем, кого он изображает. Нет, конечно, понадобилось бы очень много жизней для этого. Кое-что на своей шкуре я все-таки ис­пытал и знаю, о чем пишу, но в основном, конечно, в моих песнях процентов 80-90 домысла и авторской фантазии. Я никогда не гнался за точностью в песне. Она получается как-то сама собой, не знаю отчего.

 

       Я думаю, что вовсе не обязательно подолгу бывать в тех местах, о которых пишешь, или заниматься той профессией, о которой идет речь в песне. Просто нужно почувствовать дух, плюс немножечко фантазии, плюс хоть немножечко иметь какие-то способности, плюс чуть-чуть желания, чтобы зрителю было интересно. Поэтому я рискую говорить «я» вовсе не в надежде, что вы подумаете, что я через всё это прошел.

       Почему я это делаю? Не от «ячества» - это известный поэтический прием. Например, у Вознесенского одно сти­хотворение начинается словами: «Я - Гойя...» - и дальше он уже шпарит от имени Гойи. Однажды был такой слу­чай. Один маститый, известный писатель и наш артист Золотухин были на поэтории. Происходило это в консерва­тории, все было очень шикарно: два хора, два оркестра, в общем, интересное зрелище. Но они опоздали (задержа­лись в верхнем буфете), а когда вошли... Зыкина поет, два хора сопровождают. А Вознесенский говорит: «Я - Гойя!..» Писатель спрашивает: «Кто он?» «Он говорит, что он - Гойя», - отвечает Золотухин. «Ну нахал!» - и писатель

ушел.

       Так чтобы вы не обижались за тех людей, от имени ко­торых я пою, хочу вам сказать, что это просто очень удоб­ная форма, писать «от себя», - тогда всё получается лири­ка. Под лирикой не надо понимать только любовную лири­ку, есть и другая: это всё, что - из себя. И ещё: в отличие от моих друзей-поэтов, которые занимаются только поэзией и чистым стихосложением, я - актер, я играл много ролей и в театре, и в кино, и очень часто бывал в шкуре других людей. И мне, возможно, проще так работать - писать «из другого человека». Я даже, когда пишу, уже предполагаю и проигрываю будущую песню от имени это­го человека, героя песни, - ещё и потому почти все мои песни написаны от первого лица. Сначала прикидываешь, что за характер у персонажа, и идешь от характера. Если вы обратили внимание, исполняя эти вещи, я, в общем-то, даже стараюсь показать вам персонаж, от имени которого поется песня. Поэтому и получаю я, наверное, пись­ма: «Я помню, как по Чуйскому тракту мы с вами гоняли «МАЗы», - этого не было ничего. Повторяю, я не пишу чис­тую правду - я почти всё придумываю, иначе это не было бы искусством. Но, я думаю, это настолько придумано, что становится правдой для этих людей.

       Есть, конечно, и исключения. Так, одна из моих альпи­нистских песен - «Здесь  вам  не  равнина...» - наверное, единственная,   которая   написана   о   конкретном   случае. Случай  этот  меня  поразил,   и  то   это  в  большой  мере придумано. Если человек действительно пишет, он, конечно, должен очень много выдумывать, придумывать по ассоци­ациям, обобщать... И если даже по песне кажется, что это действительно   натуральная   история,   которая   случилась со мной либо с кем-нибудь, - нет, почти всё это вымы­сел.

 

       А иначе этим песням не было бы никакой цены. Какая ценность зарифмовать то, что знаешь или что тебе расска­зали? Это рифмованные фельетоны, ерунда! Песню надо придумать, да ещё так, чтобы каждый увидел в ней то, что ему хочется и что ему важно. Вот в этом, мне кажется, есть заслуга автора, а рифмовка - нет.

       Потом, если пишешь от чьего-то имени, вовсе не обя­зательно, что всё, о чем идет речь, могло случится только с человеком этой профессии. Просто я взял и выбрал такого героя, а в общем-то, всё равно речь идет о проблемах общечеловеческих, которые могут волновать, я думаю, всех людей, - это проблемы зла, предательства, честности, надежности, дружбы.

       Правда, бывают моменты, когда я очень быстро от­кликаюсь на то, что сейчас носится в воздухе, о чем гово­рят в печати и по радио. Мне вдруг хочется сразу же об этом написать: например, когда у нас особенно силь­но проводилась борьба с пьянством, я тоже написал не­сколько песен на эту животрепещущую тему.

       Я пишу песню, никогда не рассчитывая, буду я её петь со сцены или не буду. Пишу только тогда, когда вот так уж необходимо! Сажусь и делаю. Иногда я выношу песню на зрителей, иногда оставляю у себя в столе. И всегда особенно, когда я вижу, что мои серьёзные вещи зрители сразу принимают, - это мне, знаете, как мёдом на душу.

       Некоторые мои песни доходят до обобщений, некоторые - нет, но я всегда, в общем, прочерчиваю твердый сюжет, как будто сам являюсь участником событий. Из-за того, что почти все мои песни написаны от первого лица, их кто-то назвал «песни-монологи», я не стал возражать, хотя это и не совсем точно: у меня есть песни-диалоги и песни других жанров. Но так как я часто говорю «я», меня упрекают в нескромности. Это не от нескромности и не из-за того, что я всё прошел и испытал на собственной шку­ре, - самое главное! - там есть моё отношение, моё рас­суждение, моё мнение о том предмете, о котором я го­ворю с людьми. Это я не где-то вычитал, а сам так об этом думаю. Вот поэтому, мне кажется, я имею право го­ворить «я».

       Меня часто отождествляют с героями моих песен, но никто и никогда не догадался еще спросить, не был ли я волком, лошадью или истребителем, от имени которых я тоже пою: ведь можно писать от имени любых пред­метов, в них во все можно вложить душу - и всё! Напри­мер, у меня есть песня, которую я пою от имени мик­рофона, обыкновенного микрофона, как и вот этот, что стоит передо мной. Он много видел, этот микрофон, о многом может рассказать.

       Мне часто присылают письма, в которых спрашивают: «Что вы имели в виду в той или иной песне?» Ну, кстати говоря, что я имел в виду, то и написал. А как меня люди поняли, зависит, конечно, от многих вещей: от меры образованности, от опыта жизненного и так далее. Некоторые иногда попадают в точку, иногда - рядом, и я как раз больше всего люблю, когда рядом: значит, в песне было что-то, на что даже я не обратил внимания. Мо­жет, не имел этого в виду точно и конкретно, но что-то подобное где-то там в подсознании было.

       И ведь было бы ужасно, если б мы всё имели в виду, когда пишем, - тогда бы мы просто ничего вообще не на­писали. Вы представляете?! А что уж говорить про Достоевского, у которого одновременно идут десять или пятна­дцать планов? Он что, их всё время высчитывал, выпи­сывал, а потом соединял? Нет, это просто оттого выхо­дило, что он был такой одаренности человек, что об этом не думал. Гений!

       И мы, актеры, когда начинаем репетировать, вдруг зады­хаемся от восторга, когда обнаруживаем в пьесе что-то ещё и ещё, чего не заметили на первых репетициях. Вот почему, когда люди, стоящие рядом, видят в моих песнях что-то другое, но близкое той проблеме, которую я трогаю, я очень счастлив.

       Это необъяснимые вещи, и они получаются сами со­бой. Это есть признак какой-то тайны в поэзии, когда каж­дый человек видит в песне что-то для себя. Я даже пы­тался на все подобные письма ответить одной всеобъем­лющей песней, в которой был припев с такими строчками: «Спасибо вам, мои корреспонденты, что вы неверно по­няли меня». Но потом я бросил эту затею.

 

 

       Однажды меня спросили, как я пишу песни, что идет впереди: музыка, слова, мелодия? Не слова и не мелодия - я сначала просто подбираю ритм для стихов, ритм на ги­таре. И когда есть точный ритм, как-то появляются слова. Очень трудно сказать, как они получаются. Иногда полу­чается, что серьёзная строчка, которая у тебя появилась, ложится на фривольную, шуточную мелодию и ты вдруг пишешь, как выясняется, шуточную песню, хоть она и не совсем шуточная, но получается в шутливой форме. Одним словом, музыка пишется трудно, и чем дальше, тем труд­нее, потому что трудно постоянно держаться, так сказать, на этом уровне. Это очень сложно, времена меняются: если раньше песни писались довольно быстро, они вдруг начи­нали «выливаться» из тебя из-за того, что никогда раньше ты об этом не писал, то чем больше пишешь, тем сложнее.

       У каждого человека бывает болдинская осень - прили­вы и отливы, как в любви, так и в поэзии. Иногда вдруг пишется, а иногда по нескольку месяцев - просто невозможно - ни одной строчки, ни одной мелодии интересной не приходит.

       Иногда ходишь и просто болеешь песней, неделю, две, а потом сел и записал её минут за десять. Зарифмовал - и всё. А некоторые песни очень подолгу пишутся, вынашиваются внутри, а иногда появляется какая-то удачная строка, и ты понимаешь, что она годится к тому, про что ты думал.

       А так как это песня, а не стихи, то совершенно естест­венно, что нужно делать её с гитарой, с ритмом, потому что в песне музыка не должна мешать словам, должна толь­ко помогать. И несмотря на кажущуюся простоту и лег­кость этих мелодий, для каждого текста должна быть какая-то своя, своеобразная мелодия. И в моих песнях вы не найдете похожих мелодий.

       Я слышу много упреков от композиторов-профессиона­лов, что это, мол, несерьёзно - эти три-четыре-пять ак­кордов. Я-то знаю и больше аккордов, но я пытаюсь пи­сать простые мелодии.

Кстати, другие композиторы, например Щедрин, Сло­нимский, с которым я работал в картине «Интервен­ция», считают, что эти простые мелодии имеют право быто­вать на сцене и на экране.

На чей первый суд я выношу свои песни? Это, конечно, происходит очень по-разному. Иногда, если песня мне нра­вится, я не могу дотерпеть и ночью звоню кому-нибудь из друзей или даже жене, говорю: «Ну-ка, послушай» - и пою в трубку. А чаще всего я проверяю их на аудиториях.

 

       Когда пишу, всегда это дело живое, - я даже не знаю, какая будет песня: будет ли она смешная или просто иро­ничная, печальная или трагичная и грустная. И даже мело­дия часто ещё не установлена до конца. Поэтому, когда я сделаю песню, я начинаю проверять её на аудитории: выхожу на сцену и только ритм оставляю, и только через 15-20 раз получается, выкристаллизовывается, так сказать, окончательная мелодия.

       Когда я рассказал об этом композиторам, они были безумно удивлены: «Как же так? Как это может быть?! У те­бя есть очень странные ходы, которые профессиональный музыкант никогда не сделает». Я говорю: «Вот, возможно, от этого».

       Работаю я по ночам с маленьким магнитофончиком. Если пришла какая-то строка, я тут же моментально пытаюсь найти для нее музыкальную основу, а вам на пер­вый взгляд кажется, что это страшно просто. И так оно и есть: для этого и работаешь, чтобы очищать, вылизывать каждую букву, чтобы это входило в каждого, совсем не заставляя людей напрягаться, вслушиваться: «А что он там? Что он сказал?!»

        Чтобы этого не было, и делаются вот такие бесхитрост­ные ритмы, которые, как ни странно, многие професси­ональные композиторы не могут повторить. Они тоже хотят писать так, как пишутся авторские песни: чтобы песня за­поминалась моментально, чтобы музыка не мешала словам, а слова - музыке.

       Я часто слышу от них упреки, что в моих песнях есть нарочная примитивизация. В одном они правы: это нарочная, но только не примитивизация, а упрощение. На­писать сложную мелодию не так сложно, особенно для профессионала, но у меня есть свои ритмы, которыми никто не пользуется. Они очень простые, но, если я даю музыкан­ту-профессионалу гитару и говорю: «Сделай этот ритм», он его повторить не может. Дело в том, что эти ритмы, как вам сказать, не расплывчаты, я, наоборот, могу их очень спрес­совать - в зависимости от той аудитории, в которой ра­ботаю.

       Вот я сажусь за письменный стол с магнитофончиком и гитарой и ищу строчку. Сидишь ночью, работаешь, подманиваешь вдохновение. Кто-то спускается... пошепчет тебе чего-то такое на ухо или напрямую в мозги - записал строчку, вымучиваешь дальше. Творчество - это такая таинственная вещь, что-то вертится где-то там, в под­сознании, может быть, это и вызывает разные ассоциа­ции. И если получается удачно, тогда песня попада­ет к вам сразу в душу и западает в нее.

 

       Потом песня все время живет с тобой, не дает тебе покоя, вымучивает тебя, выжимает, как бельё, - иногда она мучает тебя месяца по два. Когда я писал «Охоту на волков», мне ночью снился этот припев. Я не знал ещё, что я буду писать, была только строчка «Идет охота на волков, идет охота...». Через два месяца - это было в Сибири, в селе Выезжий Лог, мы снимали там картину «Хозяин тайги» - я сидел в пустом доме под гигантской лампоч­кой, свечей на пятьсот, у какого-то фотографа мы ее доста­ли. Золотухин спал выпимши, потому что был праздник. Я сел за белый лист и думаю: что я буду писать? В это время встал Золотухин и сказал мне: «Не сиди под светом, тебя застрелют!» Я спрашивают: «С чего ты взял, Ва­лерий?» «Мне Паустовский сказал, что в Лермонтова стре­лял пьяный прапорщик», - и уснул.

       Я всё понял и потом, на следующий день, спрашиваю: «А почему это вдруг тебе сказал Паустовский?» Он гово­рит: «Ну, я имел в виду, что «как нам говорил Паустовский...» На самом-то деле, я тебе честно признаюсь, мне ре­бятишки вчера принесли из дворов медовухи, а я им за это разрешил залечь в кювете и на тебя живого смотреть».

 

      Вот так, значит, под дулами глаз я и написал эту песню, которая называется «Охота на волков». Вот так проходит ра­бота над песней, и авторской она называется именно потому, что ты всё делаешь сам — от «а» до «зет».

      Раньше я пел без гитары, стуча ритм по столу. Правда, в детстве родители силком заставляли меня играть на рояле, а потом, когда я учился в театральном училище, Борис Ильич Вершилов, друг Станиславского и учитель очень мно­гих людей, сказал мне: «Вам очень пригодится этот инстру­мент», - и заставил меня овладеть гитарой. (Он прочил мне такую же популярность, как у Жарова, и поэтому, дескать, необходимо уметь играть на гитаре, но до жаровской попу­лярности мне далеко.) И когда я стал писать песни сам - это всё стало происходить только вот с этим бесхитрост­ным инструментом, которым очень многие могут довольно быстро овладеть. Виртуозно выучиться играть на гитаре, конечно, сложно, но аккомпанировать себе несложно.

      А ночью я пишу не только оттого, что у меня нет време­ни днем - это естественно, потому что днём мы и снима­емся и репетируем, а ещё и потому, чтобы просто никто не мешал. Происходит какое-то таинство, что-то такое оттуда спускается, получаются какие-то строчки. Иногда она выль­ется сразу, моментально ляжет на лист, а иногда всё время тебя гложет, не дает возможности спокойно отдыхать, от­кинувшись, так сказать. Пока ты её не напишешь, она всё время тебя гложет.

      

       Меня иногда просят спеть любимую песню. Вы знаете, они все любимые, особенно в тот момент, когда писались. Я не могу выделить ни одну песню и никогда не отдаю предпочтения моим комедийным песням или серьёзным. Все они потребовали от меня определенной работы, пота, крови, ночных бессонниц и так далее.

 

      Я вам должен сказать, что я никогда не принимал учас­тия в движении так называемых бардов и менестрелей и не понимаю, что это вообще за «движение», да и какие это барды и менестрели?! Это просто люди, которые плохо ли, хорошо ли пишут стихи и плохо ли, хорошо ли испол­няют их, в основном под гитару, потому что это очень доступный инструмент. Сейчас такое количество этих бар­дов и менестрелей, что я к ним не хочу никакого от­ношения иметь. У меня есть несколько любимых мною лю­дей, которые занимаются авторской песней, но некоторые люди с гитарами принесли очень много вреда авторской песне. Их очень много, в каждом учреждении существуют люди, которые играют на гитарах и сочиняют песни. Я пре­красно понимаю тягу людей к тому, чтобы самим пи­сать стихи и петь это под гитару, но, к сожалению, очень многие люди хотят выходить с этим на широкую аудито­рию, чем и вредят...

       Я получаю дикое количество писем, в которых масса стихов и песен, и меня часто просят: «Пожалуйста, исполните - это очень срочный материал! Исполните по радио и напишите когда!» А в этой «песне» написано, как он подошел к станку, а тот сломался; я заменил резец, а он там еще чего-то...

       И всё-таки как ни ослаб интерес к авторской песне, но продолжает работать Булат, который уже больше двадцати лет работает с авторской песней. С большим уважением отношусь к Юлику Киму. Юра Кукин, который сначала за­нимался этим так, левой ногой, потом увидел, что к этим пес­ням есть большой интерес, и даже стал с ними выступать. И Визбор, я слышал, возобновил свои выступления, по­немножечку стал работать. Я отношусь к нему с симпатией, мне нравилась его песня про Серёгу Санина. И песни Анчарова всплывают вдруг в каком-то другом исполнении, - значит, это всё не забывается, это дело живучее.

 

       С авторской песней невозможно ничего сделать, если даже кто-нибудь и хочет ей помешать. Она более нежная и хрупкая, чем эстрадная песня, но более живучая, как выяснилось.

 

       Часто спрашивают, почему я всё время возвращаюсь к военной теме. В письмах, например, спрашивают: «Не тот ли вы самый Владимир Высоцкий, с которым мы под Оршей выходили из окружения?» Или: «Были ли вы на 3-м Укра­инском фронте, деревня такая-то и в такое-то время?» И до­вольно много таких писем. Значит, люди предполагают, что эти песни может писать только человек, который про­шел через войну. Это мне вдвойне приятно, потому что я так и хочу работать и писать песни от имени тех людей, ко­торые прошли, как говорится, огонь и воду во время войны.

 

       Почему много военных песен? Почему я так часто обра­щаюсь к военной теме, как будто бы все писать перестали, а я все, значит, долблю в одно место? Это не совсем так. Во-первых, нельзя об этом забывать. Война всегда будет нас волновать - это такая великая беда, которая на четыре года покрыла нашу землю, и это никогда не будет забываться, и всегда к этому будут возвращаться все, кто в какой-то степени владеет пером.

 

       Во-вторых, у меня военная семья. Я не воевал, это, конечно, невозможно по возрасту, и не мог я под Оршей выходить из окружения: я был еще маленький тогда, меня могли только выносить. У меня в семье есть и погибшие, и большие потери, и те, кого догнали старые раны, кто по­гиб от них. Отец у меня — военный связист, прошел всю войну. Он воевал в танковой армии Лелюшенко и в конце войны командовал связью армии. Мой дядя (в 78-м году его не стало) всю войну был в непосредственном соприкосновении с врагом, у него к 1943 году было три боевых Красных Знамени, то есть он очень достойно вел себя во время войны. У нашей семьи было много друзей-военных, я в детстве часами слушал их рассказы и разговоры, многое из этого я в своих песнях использовал.

 

      В-третьих, мы дети военных лет - для нас это вообще никогда не забудется. Один человек метко заметил, что мы «довоевываем» в своих песнях. У всех у нас совесть болит из-за того, что мы не приняли в этом участия. Я вот отдаю дань этому времени своими песнями. Это почетная задача - писать о людях, которые воевали.

 

      И самое главное, я считаю, что во время войны просто есть больше возможности, больше пространства для рас­крытия человека - ярче он раскрывается. Тут уж не со­врешь, люди на войне всегда на грани, за секунду или за полшага от смерти. Люди чисты, и поэтому про них всегда интересно писать. Я вообще стараюсь для своих песен вы­бирать людей, которые находятся в самой крайней ситуации, в момент риска, которые каждую следующую минуту могут заглянуть в лицо смерти, у которых что-то сломалось, произошло - в общем, короче говоря, людей, которые «вдоль обрыва, по-над пропастью» или кричат «Спасите наши ду­ши!», но выкрикивают это как бы на последнем выдохе. И я их часто нахожу в тех временах. Мне кажется, просто их тогда было больше, ситуации были крайние. Тогда была возможность чаще проявлять эти качества: надежность, дружбу в прямом смысле слова, когда тебе друг прикрывает спину. Меня совсем не интересует, когда люди сидят, едят или отдыхают - я про них не пишу, только разве комедий­ные песни.

 

        Это не песни-ретроспекции: они написаны человеком, ко­торый войну не прошел. Это песни-ассоциации. Если вы в них вдумаетесь и вслушаетесь, вы увидите, что их можно петь и теперь: просто взяты персонажи и ситуации из тех времен, но всё это могло произойти и здесь, сегодня. И написаны эти песни для людей, большинство из кото­рых тоже не участвовали в этих событиях. Так я к ним отношусь - это современные песни, которые написал человек, живущий сейчас. Они написаны на военном материале с прикидкой на прошлое, но вовсе не обязательно, что разговор в них идет только чисто о войне.

       Самые первые мои военные вещи были написаны для картины «Я родом из детства». С тех пор я написал для кино несколько десятков песен о войне, вышло несколько пластинок с песнями из этих картин - у них была длин­ная судьба и тернистый путь.

       Мой дядя очень много рассказывал мне о войне. Вот од­на из историй. Однажды батальон держал оборону в пла­внях, и у него были открыты фланги. Из-за паники они об этом сообщили открытым текстом, немцы пере­хватили и начали их давить. Командир батальона дал ко­манду на отход, а кончилась эта история печально. Не­смотря на то, что командир батальона был человек заслу­женный, награжденный и так далее, было принято решение его расстрелять: очень острая была ситуация.

       Но приказ не был приведен в исполнение, потому что начался сильный обстрел, они отошли, потеряли много лю­дей. Этот человек сейчас жив, он в высоких чинах, он друг моего дяди. И когда я сделал песню по, этому поводу, то, ничего ему не говоря, однажды ему ее спел. И он сказал: «Да, это было. Точно. Было, было, было...» И эту песню «Тот, который не стрелял» я посвятил этому другу нашей семьи.

       Я еще раз хочу повторить, что мои военные песни всё равно имеют современную подоплеку. Те же самые проб­лемы, которые были тогда, существуют и сейчас: проб­лемы надежности, дружбы, чувства локтя, преданности. Просто мне казалось, что на том материале это можно сделать намного ярче.

       Вообще во всех моих песнях речь идет о том, что мо­жет случиться с любым человеком в зрительном зале - и с кем угодно. Просто иногда бывает момент, когда надо решать, - и в этот момент ясно, как человек себя ведет.

       Я очень надеюсь, когда сочиняю свои песни, что они дойдут до моего слушателя. Я же ведь не для себя пишу, не только для «стола» и «корзины» - туда я тоже пишу, - но обязательно ищу аудиторию, и, когда она у меня есть, больше мне ничего не надо. Больше всего я ценю прямой контакт со слушателями.

 

       Обычно свои выступления-встречи я начинаю словами: «Дорогие товарищи». Это не формальное обращение, это на самом деле так, потому что я очень дорожу вами, своей аудиторией. Если вам скажут, что человек выходит на сцену только самовыражаться, - не верьте, это неправда. Все мы, кто занимается авторской песней, очень рассчитываем на ответ из зрительного зала. Я не кривлю душой и не заис­киваю перед вами, не подхалимничаю, потому что - зачем?! Глупо! Мне публика - люди, а не публика: люди, кото­рые меня слушают, нужны мне больше, чем я вам, потому что есть счастливая возможность высказать то, что меня беспокоит и волнует, такому большому количеству людей, - это не каждому дано. Мне просто очень повезло в этом смысле. Я ценю эти встречи, люблю их, стараюсь как можно больше успеть рассказать о чём-то необходимом. Мне хочется, чтобы вы мне доверяли.

 

      У меня единственная задача, когда я выхожу к вам, - хоть немножечко вернуть атмосферу нашей компании, когда я только начинал писать свои песни. Я вообще, когда пишу песни, рассчитываю на своих близких друзей, с которыми начинал. У меня это вошло в привычку. И никогда не делаю разграничения, что у меня будет такая аудитория или ся­кая, я не делаю различия между физическим и умствен­ным трудом и всегда предполагаю, что это та аудитория, которая будет мне доверять. Если атмосфера доверия уста­навливается в зале - больше мне ничего не надо.

 

        И возможно, из-за этой атмосферы к этим песням тянут­ся люди, собираются в больших количествах, чтобы их слу­шать, - из-за этой доверительной интонации, из-за этой раскованности, свободы, непринужденности. В общем-то, я уже около пятнадцати лет стараюсь не слезать с пика. Уже много раз обо мне говорили: «Ушел. Всё. Кончился». И так далее, и так далее. Однако если я пробую вы­ступать на стадионах - пять раз в день, по пять тысяч человек, - они полны и невозможно попасть. То есть всё это неправда - люди тянутся и хотят слушать эти песни.

 

      Я вообще должен вам сказать, что, когда выхожу на эту площадку, стараюсь не кривить душой и говорить всё, что думаю. Мне нет смысла отвечать неискренне. Я пришел сюда не для того, чтобы кому-то нравиться. Зри­телям всегда интересно знать: что там у тебя за рубахой, под кожей? Что ты из себя представляешь? Мне нет смысла сейчас ни лгать, ни притворяться. Хотите верьте, хотите нет, но я во всех своих встречах стараюсь разговаривать искренне - иначе нету смысла выходить... Поэтому всё, что я буду вам сегодня говорить и петь, - это есть истина для меня на сегодняшний день.

  

     Я так думаю, это мое собственное, сугубо мое мнение. С ним можно соглашаться или нет - это дело каждого сидящего в зале, но я говорю только то, что я теперь на са­мом деле думаю.

       Иногда мне присылают письма и спрашивают на выступ­лениях: «Что у вас идет после такого-то слова?» Я тоже прихожу в недоумение, потому что и сам забыл. Я начинаю, значит, где-то искать, достаю с нижней полки, смотрю, восстанавливаю - и вдруг вижу, что эту песню еще можно петь: хоть она и старая, прежняя, а тема не ушла. От­ряхнешь пыль, переменишь какие-то слова, переменишь немножечко музыку, чего-то допишешь, потому что хозя­ин - барин, и снова поёшь. Так что песне, в отличие от человека, можно продлить жизнь. У песен счастливее судьба, чем у людей, потому что хороший, достойный человек очень много волнуется, нервничает, беспокоится за своих близких и помирает раньше, чем плохой. Так уж случилось: всегда «смерть самых лучших намечает и дёрга­ет по одному...». А вот плохой человек дольше живет, потому что он мало тратится.

       А с песней наоборот - песня, если она того стоит, мо­жет жить долго. Вот, например, песня «Братские могилы» была на пластинке, в кино, в театре. И, казалось бы, все уже отыграно, отработано, а я ею всегда начинаю кон­церты, почти каждое выступление. Так что песня живет.

       А бывает, что песня новая и должна звучать в каком-либо фильме, но её там нет: по разным причинам она не вмонтировалась в киноматериал. Мне-то, в общем, везёт: я имею возможность продлить ей жизнь - возьму спою, кто-то запишет на магнитофону песня разойдется. А ведь есть люди, которые рассчитывают только на этот фильм - это их единственный шанс, чтобы потом о них узнали и имя их как-то зазвучало. Очень талантливые ребята...

  

       Вы, пожалуйста, извините, что я всё время поднимаю руку и прерываю ваши аплодисменты. Это по привычке, мне всегда не хватает времени, и я всегда хочу как можно больше успеть спеть. Это не от неуважения. А вооб­ще-то, в этих выступлениях аплодисменты не самое глав­ное - в этом тоже есть отличие авторской песни от эст­радной. Ваше отношение всё равно передается через ка­кое-то общее дыхание, через атмосферу. В общем, будет невмоготу - тогда раз!, а потом я руку подыму - хватит. Я больше спеть успею. Я сегодня хочу вам по­больше спеть: такое настроение. Так что поберегите ладони - лучше будете потом дома детей по головам гладить!

       Среди многочисленных легенд, которые обо мне ходят, одна заключается в том, что я якобы не люблю, когда аплодируют. Это неправда: я нормальный человек и с уважением отношусь ко всему, что делают зрители. В прин­ципе это есть ваша возможность как-то меня поощрить, поблагодарить; поэтому, ради Бога, если нравится, делайте как хотите. Давайте мы с вами так договоримся: если очень невмоготу, тогда аплодируйте; если можете - то сидите. В общем, аплодисменты - это дело четвертое и пятое, как в стихотворении рифмовка. Это неважно. Я вижу ваши глаза, я всё понимаю без аплодисментов. Ещё и поэтому я прошу зажигать свет в зале.

       Хотя иногда, когда прихожу в солдатские аудитории или в какие-нибудь однородные - знаете, где все в форме: ремесленные или еще какие другие, - я вдруг замечаю новую для себя вещь: обычно люди хохочут, а эти давят­ся! и никак! - никаких аплодисментов, ничего. Потом ока­зывается, им перед началом сказали: «Учтите, Владимир Семенович не любит, когда хлопают. Если кто хлопнет! Понятно?!» Ну а я, значит, подумал было, что люди не по­няли ничего, не понравилось им. Потом я понял, в чём де­ло и поэтому в таких случаях перед началом всех пре­дупреждаю (особенно солдат-первогодков): «Ребята, вот вам перед началом сказали, что я, дескать... Но вы ведите себя как хотите: смейтесь, кричите - как угодно».

       Вообще всегда я призываю, чтобы на моих выступле­ниях люди чувствовали себя непринужденно, свободно, раскованно и дружественно. Я не против такой вольной атмосферы в зрительном зале. Наоборот - пожалуйста, как хотите! Откиньтесь на спинку кресла, отдыхайте.

       Я не раз слышал, как «под меня» поют. Некоторые думают, что надо, мол, подышать в форточку холодным воздухом, выпить холодного пива, голос сорвать: «А-а-а!» - и будет «под Высоцкого. Во-первых, это неправда, потому что у меня всегда был такой голос, я с ним ничего не делал и особенно пива холодного старался не пить, и выдерживаю по пять выступлений перед такой же аудиторией по два часа - и ничего! Я, правда, подорвал его куревом, питьем, криком, но даже когда я был вот таким пацаном и читал свои стихи взрослым людям, они часто говорили: «Надо же, какой маленький, а как пьет!» Голос всегда был такой низкий - это просто строение горла такое, я уже не знаю, - от папы с мамой. Сейчас он чуть-чуть видоиз­менился в связи с годами и многочисленными выступ­лениями... на сцене и в театре. Раньше говорили «пропи­той», а теперь из уважения говорят «с трещиной». Так что шутки и упреки по этому поводу я слышал давно. Мне говорят, что с моим голосом я обязательно должен был бы петь рок-н-ролл. Но это вы слышали тысячу раз, таких ансамблей миллионы, поэтому рок-н-ролл я петь не буду, а буду заниматься своим делом, которое люблю.

 

        Спрашивают, каких недостатков я не прощаю. Их много, не хочу перечислять. Но жадность... и отсутствие твер­дой позиции у человека, что ведет за собой очень много других пороков, когда он сам не знает не только того, че­го он хочет от жизни, а когда он не имеет своего мне­ния или не может самостоятельно рассудить о предмете, о людях, о смысле жизни; когда он повторяет то, что ему когда-то понравилось, чему его научили, либо когда он просто неспособен к самостоятельному мышлению.

 

        Я больше ценю в человеке творца, чем исполнителя, и поэтому не люблю актерскую профессию в чистом виде, потому что это профессия исполнительская и дамская - не в обиду будь сказано женщинам, ибо для женщин это профессия замечательная; всегда хорошо, красиво одеты, хорошо выглядят, поклонники и так далее. Но хорошо быть хорошей актрисой. А для мужчины всё-таки в ней много от­рицательных черт. Во-первых, это самая низшая ступень театрального искусства: всегда над тобой режиссёр, потом автор, потом директор, потом начальство в министерстве, потом... Господь Бог. А актер - где-то там, внизу. Ему гово­рят: «Подите принесите...» Но у нас в Театре на Таганке дело обстоит немножечко по-другому, потому что в нашем театре больше демократизма, и мы можем давать советы генералу во время боя, и он, если ему что нравится, берет. Так что актер принимает участие в постановке.

       Многие из наших актеров - музыкально образованные люди, играют на разных инструментах, пишут музыку, стихи, прозу и инсценировки; есть среди нас и профессиональные композиторы. И из-за того, что так много вложено в это дело авторства актеров, то есть использовано их твор­ческое хобби, - от этого дело становится дороже. Это всег­да так: чем больше вкладываешь в дело, в человека, в ребенка, в любимую девушку - всегда становится дороже и ближе и это дело, и человек. Так в этом мире случилось: больше отдаешь - ценнее становится. Нормальному чело­веку свойственно больше отдавать, чем брать. Делать подарки приятней, чем получать, - правда, если есть воз­можность.

       Поэтому у нас интересно работать, и правда эта летит через рампу, и когда вы придете в театр, вы убедитесь, что у нас никто не халтурит и не позволяет себе иг­рать спустя рукава - только на технике. Всегда это - с потом, с кровью. Вы видите святой актерский пот и видите, что вам отдают всё, что возможно, с полной отдачей, с напряжением всех физических и духовных сил. И из-за этого тоже так трудно попасть в наш театр, потому что так в нем играют.

      

        В мужчине ценю сочетание доброты, силы и ума. Когда я надписываю фотографии пацанам, подросткам и даже де­тям - хоть это к делу не относится, - обязательно пишу ему: «Вырасти сильным, умным и добрым». А женщине я написал бы: «Будь умной, красивой и доброй».

Спрашивают, кем я себя преимущественно считаю: поэ­том, актером или композитором.

       Мне трудно ответить на этот вопрос. Я думаю, что сочетание тех жанров и элементов искусства, которыми я занимаюсь и пытаюсь сделать из них синтез, - может быть, это какой-нибудь новый вид искусства. Ведь каждое время дает новые виды. Не было же магнитофонов в XIX веке, была только бумага. А сейчас появилось телевидение. Так что я не могу вам впрямую ответить на этот вопрос. Может быть, всё это будет называться в будущем каким-то одним словом. И тогда я вам скажу: «Я себя считаю этим-то». Но сейчас пока этого слова нет.

 

        Я больше всего ценю аудиторию студенческую, морскую или летчицкую, потому что одни каждый раз рискуют, уходя туда; а другие очень долго без берега, без дома, это тоже накладывает отпечаток на их души, они более подвижны, а почему люблю студенческую аудиторию, объяснять даже не надо.

 

      Люблю выступать перед физиками и моряками; не знаю, почему, но так вот получилось: физики и моряки. Вы­ступать в Черноголовке, в Дубне, в Серпухове, в Обнинске мне было очень интересно, потому что одновременно мне кое-что показывали. Я много бывал у моряков - пел на военных и гражданских кораблях, во всяких морских клубах, - и, как ни странно, несмотря на такие рассто­яния и разницу в профессиях, реакции на песню в этих аудиториях весьма сходны - хоть в Москве, хоть во Владивостоке. Это происходит не оттого, что они одинаково воспринимают ту или иную песню, а просто эти люди с оди­наковым интересом относятся к авторской песне.

        Мне так мало надо, чтобы было хорошее настроение. Например, мне надо, чтобы во время моих выступлений была нормальная реакция на юмор. Есть места, где люди хотят только зубоскалить. Начинаешь показывать юмор, за ко­торым обязательно есть что-то серьезное (иначе бы я об этом не писал), а люди его не хотят - хотят обяза­тельно что-нибудь «эдакое».

 

       Каковы мои литературные вкусы? Привязанности мои немногочисленны, а вкусы - определенные. Из тепереш­них, из «деревенщиков», что ли, я очень люблю Можаева, Абрамова, Белова; люблю Астафьева, Распутина, Трифоно­ва. Люблю Булата за прозу. Поэзию люблю почти всю...

      

       Спасибо за ваше долгое терпение, что вы после ка­мерных голосов все-таки выдержали нашествие этого та­таро-монгольского ига в лице моего голоса. Я хочу вам сказать ещё об одном: у меня много песен. Я их, правда, никогда не считал, думаю, около тысячи. У меня много пе­сен и стихов, которые никогда не исполнялись с эстрады, и мне пока есть, что показывать. Но я всё равно это пе­репеть не смогу за один раз, - чтобы все перепеть, нам с вами нужно где-нибудь запереться недели на две и сидеть там до упора. Это дело невозможное. Сегодня я постарал­ся, чтобы каждому, независимо от возраста, профессии, вероисповедания, зарплаты, настроения и так далее доста­лось по куску.

      

       Я вас благодарю ещё раз и с удовольствием буду к вам приезжать. У вас хорошие лица. Вы смеетесь, когда надо, серьёзны тоже, когда надо, - в общем, вы сегодня де­лали всё хорошо. Надеюсь, что и я тоже.

       Я надеюсь, что, пока живу и пока могу двигать рукой, я буду продолжать писать песни. Если мои друзья будут того желать, я буду писать эти песни для их картин, для спектаклей, ну и, естественно, для своих друзей и знакомых. В общем, сколько буду жить - столько буду писать, потому что это одно из самых моих любимых занятий, авторская песня.

       До новых встреч. Всего доброго. А я поехал сниматься.

 

_____________

* Текст составлен по расшифровкам фонограмм интервью и публичных выступлений 1966-1980 годов А.Крыловым и И. Роговым.

Статья опубликована в книге Владимир Высоцкий «Избранное», Минск, «Мастацкая лiтаратура», 1993.

 ____________________________________________________

 

 

 

В гостях у Андрея Максимова - барды Александр Мирзоян, Леонид Сергеев, Галина Хомчик и артист Николай Тамразов http://www.5-tv.ru/video/505387/